Неточные совпадения
— В таком же тоне, но еще более резко
писал мне Иноков о
царе, — сказала Спивак и усмехнулась: — Иноков
пишет письма так, как будто в России только двое грамотных: он и я, а жандармы — не умеют читать.
—
Пиши! — притопнув ногой, сказал Гапон. — И теперь
царя, потопившего правду в крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от бога, предаю анафеме, отлучаю от церкви…
— Нет, я не заражен стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает историю отлично. Мне говорили, что он внешне похож на
царя Василия Шуйского: историю
написал он, как
написал бы ее этот хитрый
царь…
— Стыд и срам пред Европой! Какой-то проходимец, босяк, жулик Распутин хвастает письмом царицы к нему, а в письме она
пишет, что ей хорошо только тогда, когда она приклонится к его плечу. Царица России, а? Этот шарлатан называет семью
царя — мои, а?
Царь ко всему равнодушен,
пишут мне, а другой человек, близкий к высоким сферам, сообщает;
царь ненавидит то, что сам же дал, — эту Думу, конституцию и все.
— Братья, спаянные кровью! Так и
пиши: спаянные кровью, да! У нас нет больше
царя! — он остановился, спрашивая: — У нас или у вас?
Пиши: у вас.
Что ж это
царь, — к чему, скажи, пристало, —
Внизу столба коровью ногу
пишет.
Царь иудейский сидел спокойно за своим столом, смотрел бумаги,
писал что-то на них, верно, всё миллионы или, по крайней мере, сотни тысяч.
В один из приездов Николая в Москву один ученый профессор
написал статью в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы
царю изъявить малейшее желание — и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку.
Из Закона Божия — Ветхий завет до «
царей» и знание главнейших молитв; из русского языка — правильно читать и
писать и элементарные понятия о частях речи; из арифметики — первые четыре правила.
— И на третий закон можно объясненьице
написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы
царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
В письме к Мишле в защиту русского народа Герцен
писал: «Россия никогда не сделает революцию с целью отделаться от
царя Николая и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими».
Мне
царь «Пугачева»
писать поручил,
Пугач меня мучит безбожно,
Расправиться с ним я на славу хочу,
Мне быть на Урале придется.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела
написать, так не
написала бы? К самому
царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она
пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— Голубчик, Филипп Васильевич,
напишите мне телеграмму. Я хочу просить [у]
царя помилования.
И становой
написал телеграмму
царю: «Его Императорскому Величеству Государю Императору. Верноподданная Вашего Императорского Величества, вдова убитого крестьянами коллежского асессора Петра Николаевича Свентицкого, припадая к священным стопам (это место телеграммы особенно понравилось составлявшему ее становому) Вашего Императорского Величества, умоляет Вас помиловать приговоренных к смертной казни крестьян таких-то, такой-то губернии, уезда, волости, деревни».
— Боже ты мой,
царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра
напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…
Как изменился белый свет!
Где Герцен сам в минуты гнева
Порой
писал царям ответ, —
Теперь цензурный комитет
Крестит направо и налево!..
— Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они
царя небесного! — горячился Иван Петрович. — И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и
написал, а тут как и что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду говорить тому, другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами… Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли
царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту;
пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
Им ответ держал премудрый
царь, премудрый
царь Давид Евсиевич: «Я вам, братцы, про то скажу, про эту книгу Голубиную: эта книга не малая; сорока сажен долина ее, поперечина двадцати сажен; приподнять книгу, не поднять будет; на руцех держать, не сдержать будет; по строкам глядеть, все не выглядеть; по листам ходить, все не выходить, а читать книгу — ее некому, а
писал книгу Богослов Иван, а читал книгу Исай-пророк, читал ее по три годы, прочел в книге только три листа; уж мне честь книгу — не прочесть, божию!
Так и осталось в письме, но Петрухе не суждено было получить ни это известие о том, что жена его ушла из дома, ни рубля, ни последних слов матери. Письмо это и деньги вернулись назад с известием, что Петруха убит на войне, «защищая
царя, отечество и веру православную». Так
написал военный писарь.
Всем было известно, что весь Даргинский поход, под начальством Воронцова, в котором русские потеряли много убитых и раненых и несколько пушек, был постыдным событием, и потому если кто и говорил про этот поход при Воронцове, то говорил только в том смысле, в котором Воронцов
написал донесение
царю, то есть, что это был блестящий подвиг русских войск.
Хорошо было еврею подчиняться своим законам, когда он не сомневался в том, что их
писал пальцем бог; или римлянину, когда он думал, что их
писала нимфа Егерия; или даже когда верили, что
цари, дающие законы, — помазанники божии; или хоть тому, что собрания законодательные имеют и желание и возможность найти наилучшие законы.
С официальной точки зрения отказ от участия в военной службе, в которой служит сам
царь и которая благословляется церковью, представляется сумасшествием, и потому из Петербурга
пишут, что так как молодой человек должен быть не в своем рассудке, то, не употребляя еще против него крутых мер, отправить его для исследования его душевного здоровья и для излечения его в дом умалишенных.
«Рассказывал сегодня Марк, как чужеземцы
писали о русском народе в древности: один греческий
царь сказал: «Народы славянские столь дорожат своей честью и свободой, что их никаким способом нельзя уговорить повиноваться».
Мы сели в небольшой, по старине меблированной гостиной, выходящей на улицу теми окнами, из которых на двух стояли чубуки, а на третьем красный петух в генеральской каске и козел в черной шляпе, а против них на стене портрет
царя Алексея Михайловича с развернутым указом, что «учали на Москву приходить такие-сякие дети немцы и их, таких-сяких детей, немцев, на воеводства бы не сажать, а
писать по черной сотне».
Теперь они выпустили манифест, в котором будто бы по воле
царя и с его согласия извещали народ о том, что ему скоро будет дана свобода собираться в толпы, где он хочет, говорить о том, что его интересует,
писать и печатать в газетах всё, что ему нужно, и даже будет дана свобода не верить в бога.
Старицы обрадовались случаю поболтать с новым человеком, причем Платонида называла
царя «обменным шведом», который не может «воздержать посту», затем говорила, что образа
пишут с шведских персон, и так далее.
«Какой у вас Петр Федорыч? —
писал им отписку келарь Пафнутий. —
Царь Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет… А вы, воры и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского величества и наследия преподобного Прокопия, иже о Христе юродивого. Сгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а мы вас не боимся. В остервенении злобы и огнепальной ярости забыли вы, всескверные, страх божий, а секира уже лежит у корня смоковницы… Тако будет, яко во дни нечестивого Ахава. Буди…»
Торговля с иноземцами велась издавна, и еще Флетчер
писал, что
цари русские «видят в этой торговле средство обогащения для казны» (см. Карамзина, т. X, стр. 146).
Он обещал ему отставку и
написал обо всем русскому
царю.
Писал,
писал, да — к
царю: гляди, говорит, твоё величество, о чём наши мужики думают!
— Разно говорят: одни —
царь, другие — митрополит, Сенат. Кабы я наверно знал — кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты
пиши законы так, чтобы я замахнуться не мог, а не то что ударить! Закон должен быть железный. Как ключ. Заперли мне сердце, и шабаш! Тогда я — отвечаю! А так — не отвечаю! Нет.
В третьем
царил дробный непрерывный грохот и звоночки — там за шестью машинами
писали и смеялись шесть светлых, мелкозубых женщин.
Барин наш, Константин Николаевич Лосев, богат был и много земель имел; в нашу экономию он редко наезжал: считалась она несчастливой в их семействе, в ней баринову мать кто-то задушил, дед его с коня упал, разбился, и жена сбежала. Дважды видел я барина: человек высокий, полный, в золотых очках, в поддёвке и картузе с красным околышком; говорили, что он важный
царю слуга и весьма учёный — книги
пишет. Титова однако он два раза матерно изругал и кулак к носу подносил ему.
Монархиня говорит, что истинное оскорбление Величества есть только злодейский умысел против Государя (478); что не должно наказывать за слова как за действия (481), кроме случая, в котором возмутитель проповедует мятеж и бунт, следственно, уже действует (480); что слова всего более подвержены изъяснениям и толкам; что безрассудная нескромность не есть злоба (481); что для самого безумного носителя имени
Царей должно определить только исправительное наказание (482); что в «самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения, но что их не должно вменять в преступление, ибо излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту
писать и гасит дарования ума» (484).
— А может,
царь и простит, назад велит отдать. Мы против русской империи — ничего, мы — верные слуги; вот коканцы — те мятежники. А мы бумагу такую
напишем, чтобы, значит, ни вам, ни нам. Смотри-ка! да никак Науматулла опять с шампанским идет! Постой, я его расспрошу!
Да здравствует Беседы
царь!
Цвети твоя держава!
Бумажный трон твой — наш алтарь,
Пред ним обет наш — слава!
Не изменим, мы от отцов
Прияли глупость с кровью.
Сумбур! Здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью.
Наш каждый писарь — славянин,
Галиматьею дышит;
Бежит предатель их дружин
И галлицизмы
пишет.
Ты ведаешь, Фелица! Правы
И человеков и
царей;
Когда ты просвещаешь нравы,
Ты не дурачишь так людей;
В твои от дел отдохновеньи
Ты
пишешь в сказках поученьи,
И Хлору в азбуке твердишь:
«Не делай ничего худого,
И самого сатира злого
Лжецом презренным сотворишь».
Отделали русские Фоку как раз;
Цари Константин и Василий
По целой империи
пишут приказ:
«Владимир-де нас от погибели спас —
Его чтоб все люди честили...
Сию убо книгу «Летописец»
написали мы по сте летех после нечестивого и безбожного
царя Батыя, уложили собором и предали святей Божией церкви на уверение всем православным христианам, хотящим прочитати или послушати, а не поругатися сему Божественному писанию.
Святые отцы лучше тебя знали, что
писали, — учительно проговорил старик оторопелому Василью Борисычу и продолжал чтение: — «И много брася, благоверный князь Георгий с нечестивым
царем Батыем, не пущая его во град…
И
пишет боярин всю ночь напролёт,
Перо его местию дышит,
Прочтёт, улыбнётся, и снова прочтёт,
И снова без отдыха
пишет,
И злыми словами язвит он
царя,
И вот уж, когда занялася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.
В то время был один человек — Оройтес. Этот Оройтес был сердит на Поликрата и хотел погубить его. Вот Оройтес придумал какую хитрость.
Написал он Поликрату, что будто персидский
царь Камбиз обидел его и хотел убить и что он будто ушел от него. Оройтес так
писал Поликрату: «У меня много богатств, но я не знаю, где мне жить. Прими ты меня к себе с моими богатствами, и тогда мы с тобой сделаемся самые сильные
цари. А если ты не веришь, что у меня много богатств, так пришли кого-нибудь посмотреть».
Вот Строгоновы и
написали царю: «Отдал ты нам землю, мы ее под твою руку покорили; теперь воровской царек Кучум против тебя бунтует и хочет и эту землю отнять, и нас разорить. Вели ты нам занять землю за Уральскими горами; мы Кучума завоюем и всю его землю под твою руку подведем».
Царь согласился и отписал: «Если сила у вас есть, отберите у Кучума землю. Только из России много народу не сманивайте».
Строгоновы
написали царю письмо: «Отдай нам эту землю, а мы сами по ней городки построим и народ соберем, заселим и не будем давать через эту землю ходу татарам».
— Егорушка, возлюбленный, любопытны твои рассказы про далекую сторону, но хотелось бы нам послушать про
царя и верховного пророка Максима.
Писал ты, что он завел какие-то новые правила, установились новые обряды. Расскажи об этом, любезный.
А там впереди — труд и болезнь, как
царь Давыд в псалтыре
написал…
И вот Эсхил
пишет свою трагедию «Персы». Действие происходит в Персии. Хор персидских старцев ждет известий о результатах войны; Атосса — мать Ксеркса и вдова Дария — рассказывает свой зловещий сон. Является вестник и сообщает о разгроме персидского флота. Слезы, вопли, стенания. Атосса вызывает тень покойного своего мужа,
царя Дария. Тень предсказывает гибель сухопутных персидских сил и объявляет, что персы несут кару за гордость, за то, что пренебрегли наличным счастием в погоне за далеким.